…няного белья. Стульев нет, стол и две лавки возле него простые, рубленные, выскобленные до белизны.

 

«Тетя Вера, – начал Иван, – ты не суетись, мы с от. Антонием, не на долго, сама знаешь за чем приехали. Кстати, познакомьтесь – это иеромонах Антоний, ну, а это моя тетя Вера, монахиня Сенклетикия!» Матушка взяла благословение. «Ваня мне много рассказывал о вас, батюшка, слава Богу, – живы. Я уж и не верила, что дождусь хозяина вещей, боялась, что будет с ними после моей смерти. Ан, нет, Господь устроил! Ну, тогда давайте доставать».

 

Мое сокровище было спрятано под печью, несколько больших деревянных чемоданов с оббитыми железом углами. В одном лежали ризы и монашеское облачение, несколько комплектов воздухов и покровцов. Когда открыли этот чемодан, – по комнате распространился едкий запах нафталина. Хозяйка засмущалась: «Вы уж не обессудьте, батюшка, это я от моли поклала, а оно эка как провонялось!» А у меня катились слезы, я вспоминал, как темными ночами мы, прячась, носили все это по домам. Мое монашеское облачение! Сколько радости было, когда я забрал его от Лаврских портных, а одел-то пару раз!

 

Ваня явно занервничал из-за задержки. Поняв это, я перешел к следующему сокровищу. Боже Ты мой, а это откуда?! В чемодане лежало с десяток Антиминсов, у меня же был только один! «Это я собрал, – тихо сказал Ваня, – что на рынке в войну, что из Туркестана привез. Там солдаты сапоги Антиминсами натирали, для блеска. Не мог смотреть на кощунство. Сам не стал священником, думаю, хоть так послужу».

 

Кроме Антиминсов, в чемодане были служебные книги, крестильный ящик, серебряный Евхаристический набор, ладан, флакон Мирра, которое от времени невероятно загустело, и что-то еще.

 

В третьем ящике были книги, много книг. Я брал их и, как бы встречался со старыми друзьями, наставниками. Книги были явно не все. «Да, – как бы поняв мою мысль, сказал Иван, – много книг пропало. Не совсем удачно и доверителей нашли, – в голод двадцатых распродали, а некоторых хозяев арестовали с конфискацией имущества. Может, и оставались запрятанными по домам, но не будешь же новых хозяев просить искать, – за Библию садят, – антисоветчиной считается!» «Да что ты, Ваня, дорогой, это же подвиг просто – сохранить такое среди всего бывшего за эти годы ужаса! Спасибо, родной, спасибо!» – слезы застилали мне глаза, я едва выговорил слова благодарности.

 

Но это было пол дела, найти-то нашел, а провести как?! Пассажирских поездов практически нет, да и риск огромный – что милиция, а что – босяки. Опять помог Иван. Чемоданы были опечатаны и опломбированы как груз его института. Меня он переодел в «столичное», со своего плеча, выписал документы на сопровождение груза и посадил в пассажирский поезд, в мягкий вагон. Уже в поезде, в кармане подаренного пиджака, я нашел деньги и конверт с длинным письмом от друга...

 

Да, вот так я съездил в Москву. А дома меня ждали. Это такое необходимое чувство для человека, – что его ждут. Когда я уезжал, то не думал об этом. Но когда первый попавшийся мне человек так щедро одарил меня приветствием с теплой радостной улыбкой, стало понятно – я тут нужен, меня тут ждут.

 

Это сейчас не возникает вопросов, как довести вещи домой, а тогда ведь и лошадей-то по-хорошему не было. Меня довезли и кто – участковый милиционер на стареньком, трофейном БМВ! И не только довез, но и чемоданы помог внести домой. А потом были посетители, по поводу и без, приходили люди, приходили и приходили. Я не мог дождаться того времени, когда останусь один со своим сокровищем, со своим прошлым, но они шли. Нет, они, конечно же, не могли и догадаться, кто меня встречал в Москве, и что я приехал с деньгами, которые этим труженикам, как говорится, и не снились. Они шли с едой – яйцо, хлебушек, мука, пойманная детьми рыбка. Я поставил самовар, подарок монахини Сенклитикии, и мы пили чай, настоящий! Пусть, и реденький, и до вечера много-много раз перезаваренный, но настоящий чай!

 

Но вот настал вечер, мои дорогие прихожане разошлись и я один. Прежде всего, – книги, что тут осталось у меня, и времени не было особо разобрать. Главное, что увидел, так это Добротолюбие на месте. Златоуст, Ефрем Сирин, Григорий Палама, Патерики, часть книг было на греческом языке, некоторые - даже на латыни. Подзабыто все изрядно, но, думаю, разберемся. Несколько книг я увидел не своих, чужих. По всей вероятности, тетка Ивана была хранительницей не только моего сокровища. Подписи: иеромонах Нифонт, схиигумен Павел, послушник Даниил, где вы, отцы всечестные?! И я почувствовал огромную ответственность перед Богом и святыми новомучениками российскими за то, что жив. Перед Церковью, наконец.

 

Последнее, меня очень мучило, как быть со службой? Об этом спрашивала в Москве и монахиня Сенклитикия, служу ли я, как она выразилась, у «сергианцев». В той обстановке было не до богословских диспутов, да и вообще я до них неохоч еще с революции 14 года –надиспутировали 17-й! Но вот отсутствие законного, так сказать, служения, меня безпокоило. Кроме того, возвращение ко мне всего служебного и духовного я, во многом, воспринял как призыв к службе и не только, тайной, подпольной. Хотя, к этому времени, у нас в поселке и сложился отличный приход, приход старого понимания, не как доход на храме, а как общность людей любящих друг друга о Господе. Несколько смущало количество Антиминсов на руках, при подсчете, их оказалось около полутора десятков. Что это, просто доверие на сохранение святыни, мощей, наконец, или что-то другое? И, не мало сумняшеся, я стал искать приложение своим силам в Русской Православной Церкви Московского Патриархата.

 

Весьма быстро и, на удивление, без особых трудностей, я был принят в клир одной из епархий.

 

«Отец Антоний, – перебиваю я рассказ старца вопросом, – а какже говорят, что вас сразу не приняли, что дети отказались и прочее?».

 

«Да нет же, я же говорил тебе, что монах я от семинарской скамьи. Это другая история. У меня долгое время обретался некий отец Алексий. Вот он был и потомственным царским протоиереем, и детей имел, которые от него отказались. Больше всего обидел сын – фронтовик-генерал, Герой Союза, перед батькой дверь захлопнул. И на архиерея он попал так, что пока тот не почил, так от. Алексий и прихода получить ни где не смог.

 

Нет, со мной было все проще. Правда, перед этим, мне отказали пару-тройку раз, но без злобы, без продолжения.

 

Владыка, довольно молодой, но сидел. С властями так это, и не накоротке, но и не воевал. Во всяком случае, принимать ему не особо запрещали, да и рукополагал частенько. Дело в том, что хоть храмы-то и не открывали особо, но духовенство старое вымирало, все ведь прошли тюрьмы и ссылки. А если в храме не служится, то его быстренько закрывали, тут уж не церемонились.

 

Меня, как полагалось, вызвали к уполномоченному, заполнил я все бумажки, кажется уже все. Но уполномоченный не отпускает, затеял разговор о лояльности к советской власти. Я объясняю, что политикой даже церковной не интересуюсь, а не то, что светской. Власти, как гражданин и христианин, подчиняюсь. Противозаконного не сотворял, и впредь не собираюсь, не из страха, но по совести. Он, эдак пафосно, поощряет мои убеждения, а сам бумажечку сует, подпиши мол. А бумажечка-то на «стукачество»! Я извинился и отказался, мягко мотивируя лагерным отвращением к сексотству. Уполномоченный спокойно и без эмоций забрал подписку и сказал: «Ну, и дурак, батенька! А мы тебя в город хотели поставить, теперь пойдешь на деревню. И за то благодари, что не на стройки народного хозяйства. Донбасс вон рядом и шахт там хватает, так, что в другой раз лучше заранее меняй привычки. Иди, устраивайся».

 

Владыка по поводу моего визита к уполномоченному ничего не сказал, но видно было, что отношение ко мне стало более доверительным. Хотя, необходимость обустроить меня в деревне, явно его не устраивала: все ж таки уже за полсотни, монах, нет семьи, да и образование – не сегодняшнее, когда больше проходят историю коммунистической партии, чем историю Апостольской церкви. Все это, видимо, позволило Владыки выстроить некоторые планы в отношении меня, но разговор с уполномоченным многое разрушил. Тем не менее, через пару недель, я принимал приход.

 

Оказалось, однако, что не так волнительно было принимать, как оставлять свой. Что там говорить, в поселок я пришел больным, еле передвигавшим ноги инвалидом-лагерником. Подняли, одели, обули, дали работу и сохранили от зоркого ока НКВД. Здесь произошло все самое приятное в моей жизни после освобождения. И вот – проводы. Люди не воспринимали это как предательство, но элемент измены во всем этом был. Что сделаешь?! Прошли, канули в лету времена избрания священника на приход в Слобожанщине, тем паче, в православном мире. Я просил своих благодетелей-прихожан об одном – не вычеркивать мое имя навсегда, ведь и домик свой я не продавал, но оставлял на их попечение.

 

Приходская жизнь, я то и не знал ее совсем, все ее прелести и ее трудности. Кто-то доволен, кто-то обижен, тот вообще считает невозможным во время построения коммунизма служение попа-кровопийцы! На сколько было тепло Антонию-кочегару, на столько холодно стало иеромонаху Антонию, настоятелю храма. Впрочем, вскоре – игумену, а там и архимандриту.

 

Последнее повышение меня испугало. Во-первых, это было связано с переходом на городской приход, а разговор с уполномоченным я не забыл; во-вторых, меня пугали изменения в церковной жизни того периода. Я успокаивал себя, что это старческое брюзжание, что нет повода для волнения и вообще, каких-либо опасений, но что-то настораживало.

 

Прошло несколько относительно спокойных лет. Я старался постичь науку духовного делания, прихожан же пытался научить отличать белое от черного, спасительное от погибельного. В первые годы после войны это было проще: и народ, наученный войной, добрее, и запросы у людей естественней – крыша над головой да кусок хлеба. А счастьем было то, что ты живой. Потом будет сложнее: скажется и разрушительное воздействие кинематографа, да, и пропаганды тоже. Мы ведь вынуждены были на амвонах молчать, где ни где проповедовал батюшка. Много люди будут смеяться и мало думать.

 

Но я не об этом сейчас. Игумен, затем – архимандрит, кажется, все шло как нельзя лучше. Но что-то не давало душе спокойствия. Я стал чаще уезжать к себе в поселок для келейной службы, домашний храм я теперь уже имел благословением архиерея. Служил и служил, моля Господа открыть неправду мою, ибо почему иному потерял я мир душевный. И вот однажды за утренней, а служил я ее примерно в три утра, во время молитвы, в которой еще раз обратился с вопросом о тревожащем меня, я, даже не то, чтобы услышал, но ощутил голос: «А ты кто, Антоний?!» «Как – кто, Господи, архимандрит». «Нет, ты монах!» И в этом был ответ. Да, монах!

 

На утро я был в епархиальном управлении и подал прошение за штат. Долго меня уговаривал архиерей не делать этого, пришлось согласиться остаться до прихода священника в епархию, благо в то время многие возвращались из лагерей, приходили и выпускники семинарии, так что задержка не была длительной.

Старчество.

 

В лагерях я встречался со старцами, владеющими искусством умной молитвы. Был такой отец, что во время его молитвы снег таял! Но многое ли почерпнешь в лагере, где нет ни сил, ни время, так, азы. Да, изучил всю духовную литературу, имевшуюся у меня, но все одно, хотелось соприкоснуться со всем непосредственно. И вот теперь я отправился в путь, на поиски науки духовного делания.

 

Стучите и отверзится, почти десять лет я прожил у некоего старца, хранителя великой премудрости спасения, что несла людям Оптина, лишь изредка отлучаясь в свой поселок для служб. Перед кончиной, благословил он меня идти тем же путем. Вот и хромаю, грешный, по мере сил.